Ф. Чешко. Рассказ "Аки агнец"

Я спрошу у них, у мертвых: Бьют ли на том свете морды Нам, лжецам? Р. Киплинг

Это был не туман — туман не бывает грязно-рыжим, охряным, ржавым. А дым не уронил бы в долину знобкую промозглую сырость. Коварная смена освещения подловила лейтенанта на перебежке через каменистую бестравную плешь. Оно бы, вроде, и на руку получилось, а все равно… Минут двадцать пролежал в трепаной ветрами чахлой “зеленке” на гребне; до малейших деталей высмотрел и рассчитал путь туда, на противоположный склон, к проклятой Шайтан-Сакле — чтоб наверняка, единым духом… Чтоб как учили: семьюжды семь раз отмерь до , потому что во время чаще всего даже отрезать будет некогда. Вот тебе и высмотрел. Отмерил и рассчитал. В единый миг все стало другим: тени, звуки, запахи, ветер стронулся нелепый какой-то — поперек ущелья, как раз туда, к Сакле… И пришлось прямо на бегу, с полушага кидаться в сторону, щучкой нырять в кусты… дьявол бы их, кусты эти… помесь ежевики с колючей проволокой… А позади, через встопорщенный чахлой “зеленкой” скалистый гребень, переваливалось буро-сизое месиво. Переваливалось, клубилось, в клочья драло само себя о раскоряченные увечные ветви, по-слепому нашаривало склон мглистыми щупальцами и такими же щупальцами подминало выцветший клапоть скудного ущельного неба… Вот уже и добела разжаренный солнечный диск, будто сорвавшись, ухнул туда, в жадную ржавую хлябь, прощально и тускло блеснув выстывающей бронзой; и хлябь тут же взбухла отечной хворостьной желтизной… Туча, мать ее! Всего-навсего туча. Вот тебе и “трехлетний опыт экстремальных боевых действий”. Опыт — он внизу остался, на равнине. А здесь все другое. Н-ну, и что теперь? Это ведь только сдуру может показаться, будто если средь бела дня смеркло, то подкрадываться полегчает. Звуки во влажном воздухе живучей и громче, а что видимость хуже, так ведь это и для крадущегося тоже… А скрадываемые только насторожатся, коли не дураки… а они — те, в Сакле — точно не дураки. И еще ветер проклятый от тебя к ним… Господи, только бы у них собаки не оказалось! Стал-быть вариантов не бог весть сколько. Либо все по новой (с той разницей, что давеча на гребне лежку ты себе тщательно выбирал, а теперь…); либо ждать, пока хренова туча свалит к своей хренотучечной матери (на ветру ждать, в прозрачных кустиках, и поди знай сколько); либо… Лейтенант рассеянно тронул щеку и уставился на выпачканные красным пальцы. Только теперь до него дошло, что лицо изрядно саднит. Проклятые колючки… Совсем плохо: запах пота дэзом перешибает, а запах крови (увы!) нет. Вот и выходит: единственный оставшийся вариант — последний. То бишь, на вопиющее изменение обстановки облокотясь, продолжать прерванное занятие. Причем в темпе. Продолжил. Рывок (отклонение от азимута плюс двенадцать, полтора десятка шагов, отдельно лежащая коряга). Упал, перекатился, вдох-выдох. Так, пока вроде тихо. Рывок (отклонение минус десять, дюжина шагов, валун). Упал, пере… замри! Растяжка. Или сигналка, что вряд ли намного лучше: только задень — хлопок, свист взмывшей ракеты, а через миг-другой и плотный огонь в четыре ствола… То есть, наверное, в три: вряд ли Бек лично ввяжется… Ладно, на сей раз пронесло. Вдох-выдох, вдох-выдох… Марш! Отклонение ноль, двадцать шагов, русло ручья. Глубокое русло, широкое, этакий плоскодонный каньончик, но подходы совершенно лысые. И нехрен изгаляться: спурт пригнувшись, прыжок с ходу (подальше, под самый тот берег). Плеск под сапогами — замереть, скорчиться, выждать… Разговор?! Нет, это ручей бормочет. Негромко, монотонно… убаюкивающе… Даже если близ Сакли впрямь поднимется шум, все равно отсюда ничего не расслышать, любые звуки извне забормочет, забаюкает это журчание. Плохое место. Впрочем, твой недавний прыжок это журчание точно так же забормотало-занавесило. И любую оплошку при ходьбе (все-таки не дай Бог!) — тоже… Вот и тронулись дальше. Порядка тридцати метров вверх по течению. Вплотную к обрывчику (он удачный, нависающий, с травой наверху). Ручей узкий, а русло широкое — нарыто весенними половодьями; ржавая галька мелка и плотна, почти не хрустит… Странно, вода быстрая, прозрачная до невидимости, откуда же этот острый запах гниющей тины? К черту лирику, сказано! Лучше не забывай про часового. Итак, повторим условия задачи. Первое: вести наблюдение изнутри Сакли трудно (единственное окошко слишком мало, узехонькая дверь в торцевой стене, ориентирована на ущельное устье). Второе: за склоном, по которому ты припожаловал, особо следить не должны — он почти голый, а от противоположного гребня “зеленка” дотягивается чуть не до самой Сакли. Третье: этих, в Сакле, мало. Из всего изложенного помимо прочего следует, что часовой наверняка один. За двадцать минут наблюдения (жаль, большего позволить себе было никак нельзя — кстати, а почему?) ты его так и не заметил, но он, наверное, бродит по ту сторону этой боевиковской дачи, лишь изредка отрываясь от ближней к нему “зеленки” и поглядывая сюда. Только все это домыслы. Единственно, что не наверное, а наверняка: не может у них тут не быть ни одного часового, или дозорного или как он там у них… Не могут они надеяться только на растяжки-сигналк… Вот, кстати, еще одна. Значит, водопойная тропка близко — не за тем ли поворотом русла? Так… “Калахарь” — затвор (порядок), подствольник (порядок), дуло (чисто). Пистолет, гранаты, финка за голенищем… порядок. Н-ну-с, ваш-бродь, с Богом! Тропинка — лента влажной глины, вдавленная в травянистый откос. На середине лейтенант все-таки поскользнулся, вывороченный каблуком щебень звонко отщелкал по гальке там, внизу. Лейтенант так и влип в глину. Очень уместно вспомнилось, как три года тому он, тогда еще бывший зеленей “зеленки”, в почти вот такой же ситуации недосдержал тихое, но исключительно экспансивное “м-мать!..”. Ключицу и локоть до сих пор на ненастье ломит… Ну как, все тихо? Вроде тихо. “Будем надеяться, в здешних местах случаются не менее громкие звуки”, — это Рокстон сказал или Челленджер? Вдох-выдох, вдох-выдох… Пошел! Докарабкался. Приподнял голову над обрывом. Никого. Тихо. Длинными бесшумными прыжками как перелетел вытоптанную пустошку меж берегом и Саклей; вжался спиной в стену, по-сухому сложенную из дикого камня; замер. Клубятся, тянутся, корчат из себя небо желто-седые мокрые космы; ненастная дымка, густея, будто ржавой пылью присыпает округу, оскопляет цвета, увечит объем и даль; назойливо плачется о чем-то ручей; шушукается с ветром опушка недальней уже “зеленки”… И где-то, наверное, возле самой этой опушки едва слышно хрускает. Потом, зарезиненную секунду спустя, хрускает еще раз, ближе — словно бы камень о камень. Еще мигом позже длинная выстеленная тень Шайтан-Сакли оттопыривается небольшим бугорком. Сбоку. С того боку, который изображает развернутую к ущельному верховью торцевую стену. А еще через миг из лейтенантской руки вымелькнула граната — наискось через крышу. Тот, прилепившийся к торцевой стене, успел, кажется, все понять и упасть, но… Когда старая добрая “фенька” рвется метрах в двух над землей, тут уж точно по той приговорке — хоть стой, хоть падай. Вторая “фенька” незамедлительно гулькнула в окошко (это для вести наблюдение оно высоковатое-маловатое, а для гранаты самое то). Стена дернулась, будто норовя отшатнуться от лейтенантской спины; из окна хлестнуло чадом, известковой пылью, какой-то трухой… Перехватив “калахарь” по-боевому, лейтенант вдоль стены метнулся к углу Сакли, к тому торцу, где дверь (где была дверь — теперь-то ее наверняка вышибло). После гранатной атаки просто напрашивается пара-тройка очередей внутрь. Контрольных. Для верности. Да, очереди напрашиваются просто. А мы, ваш-бродь, будем напрашиваться с умом… Лишь на самую чуть успев высунуться из-за угла, лейтенант внезапно кинулся в сторону. К ручейному руслу. Со всех ног, даже не пригибаясь. Туда, в русло, он прямо с ходу нырнул головой вперед; перекувыркнувшись, упал на ноги и, чиркая плечом по глинистому откосу, не снижая темпа, понесся к ближайшему его выгибу. Самым краешком сознания он успевал отмечать, как резануло, похоже, с двух точек, по стене (по торцевой стене — там, куда он якобы собирался выскочить); как через миллисекунду какую-то после его прыжка брызнул клочьями дерна гребень берегового обрыва… А только-только лейтенанту успелось юркнуть за поворот, позади тупо и глухо, как в мокрый провислый бубен, ударил гранатный разрыв. Вот так. Кабы Бек и его люди были идиотами, не охотилось бы за ними столько времени столько народу. А сюда запустили бы не тебя, а самонаводящуюся ракету. Конечно же, они дневали в “зеленке”, а Сакля им требовалась в качестве этакого индикатора — на случай явления вроде тебя. Что ж, маэстро, увертюра сыграна в лучшем виде: уяснил положение, показал себя противнику натасканным, но заурядноватым любителем, вольным охотником за наградными; вынудил противника озвереть и вообразить, будто дичь теперь ты. И у них уже минус один, так что план даже перевыполнен. Можно приступать ко второму акту, каковой при удачном раскладе должен оказаться также и послед… Рыжая глина откоса, ржавый галечник, клочья пены на стремительной прыгучей воде — все, все раскололось рванувшей врост белой ослепительной трещиной. И все кончилось. Все. Все. Все. * * * — Да, несообразностей многовато. Солнце за тучей, дымка, а тени там у вас отчетливые, контрастные… Физические ощущения запаздывают — боль, например… Запахи неестественные… И еще… Я так понял, что в этой штуке можно поместиться только в одиночку. Но в реальных боевых условиях… — Без проблем, — перебил кто-то из сидящих за “совещательным” Т-образным столом. — Можно запараллелить практически любое количество аппаратов. — Это мелочи, — директор раздраженно отпихнул чашку, недопитый кофе выплеснулся на до блеска надраенную столешницу. — Это все потом, в рабочем порядке, обговорите с нашими исполнителями. Вы, я вижу, до сих пор не поняли, чего мы от вас хотим! Он принялся объяснять, чего именно какие-то маловнятные “мы” хотят от лейтенанта. Лейтенант, естественно, не слушал. Лейтенант рассматривал моложавое директорское лицо, медленно набухающее красными пятнами, гладкие налосьененные щеки, фасонистые остро взблескивающие очки… Рассматривал и подумывал об оплеухе. Не о крепком мужском ударе, а именно о пощечине. Хлесткой и звучной. Чтоб очки да вставные челюсти разлетелись по противоположным углам огромного кабинета. Нет, особой неприязни лейтенант к директору не испытывал, и про себя даже звал коллегой. Хотя он, лейтенант, к агентурной разведке прямого отношения никогда не имел. А этот… Есть люди, действительно увлеченные своим делом. Есть другие, более ли менее честно делающие дело, более-менее свое. А этот… Этот, похоже, всю свою сознательную жизнь посвятил главному шпионскому занятию: он внедрялся. Не в коридоры Кремля, не в дебри Пентагона, а на место, дорваться до которого очень хотелось (престиж-зарплата-итэдэ) вопреки наличию отсутствия объективных данных (такой, например, мелочи, как талант). Директорский монолог продолжался, и конца-края монологу оному не предвиделось. Десяток приглашенных институтских деятелей главным образом смотрел в директорский рот. Лишь двое до нахальства самоуверенных старцев (вероятно, из не успевших опочить столпов-основателей), едва озабочиваясь приглушать голоса, обсуждали нечто, явно к теме совещания относящееся слабовато. Дескать, кем-то там усовершенствованный какой-то “гипноусилитель нашей “Сфере” не конкурент, поскольку под внушением даже крутейший профи вроде вот этого (снисходительный кивок в лейтенантскую сторону) будет работать без инициативы, как… э-э-э… робот (хе-хе!), и при малейшем отклонении ситуации от заданного наперед алгоритма сядет в (хе-хе!) лужу. Стало быть, гипно можно всерьез рассматривать лишь как вспомогательный элемент какого-нибудь оригинального решения, для придумать которое надобно иметь этакую особую проволоку в голове или хотя бы факел в… хе-хе-хе!” А Франкенштейныч демонстративно глазел по сторонам. Красующийся в углу макет имитатора, отражения люстр в зеркальном паркете, лики столпов-основателей (опочить успевших) на обшитых полированным дубом стенах, пыльная березовая роща за огромным — во всю стену — окном… Все это, похоже, старика интересовало гораздо сильней директорской лекции. Франкенштейнычу директор явно не нравился очень. Это лейтенант понял еще утром, когда его начальник, собираясь на институтский совет, втиснул телеса в мундир и во внешний вид образца “Наш-Честный-Простой-Служака-Которого-Подчиненные-Кличут-Батей”. Судя по нарастающему нервному поерзыванию, ученая институтская братия стремительно теряла терпение. А лейтенант и подавно. Оно понятно, каждый прикрывает свою задницу как может, но по совершенно уже неприличной затянутости монолога ясней ясного было: директорскую задницу как следует прикрыть нечем. Так сколько же можно время тянуть? И еще тон этот его… Обвиняемый, вдохновенно играющий в прокурора… Но старик-то почему все это до сих пор терпит? Лейтенант начал было подозревать, будто его достопочтенный начальник умышленно переваливает инициативу на подчиненного. Имелась, имелась у старого жирного брюзги такая привычка — учинять тесты на самостоятельность без предупреждения и даже в куда более ответственных ситуациях. Кстати, на самом деле подчиненные никогда его не кликали Батей. Подчиненные кликали его Франкенштейнычем. И отнюдь не только за некоторые специфические особенности внешности. Нет, брать на себя инициативу лейтенанту не выпало. По-прежнему не глядя на директора и вообще ни на кого не глядя, старик издал звучное “кхгм!”, и директор смолк. Моментально. На полуслове. — Я, извиняюсь, всякой научной тарабарщины не понимаю, — увесисто врубился в неловкую паузу честный простой служака доктор психологии Франкенштейныч. — Я понимаю так: мы у вас покупали имитатор, а вы нам всучили хрен-зна-шо. Стоящий дороже танковой роты способ гробить ребят — вот что вы нам всучили. Из такой… как вы бишь… из па-ра-гиг-мы такой и будем исходить. Нет? — Давайте пока воздержимся от выводов, — ухоженное директорское лицо снова пошло красными пятнами, — В конце концов, объект “Сфера” принят госкомиссией. И, если не ошибаюсь, на акте приемки ваша подпись, генерал, как бы не выше других. Так что повременимте с обвинениями. Нужно прежде всего найти и устранить причину. — Вот и я об том же… — Франкенштейныч грузно уперся веснушчатыми кулаками в стол, поднялся. — Только прошу не забывать: на этой вашей “Сфере” успели обучить пятерых. И все пятеро погибли в первом же деле. А дело-то для начала им, извиняюсь, не самое сложное поручили. Он двинулся в обход стола, и институтские деятели с неестественной одинаковостью заповорачивали головы вслед. — Тогда и я попрошу… — Директор тоже встал. — Попрошу помнить… “Сфера” — плод многолетнего труда коллектива, не имеющего (это не просто слова!) равных в мире. Это первое. Второе: армиями развитых стран давно признано, что тренировка личного состава на обучающих компьютерно-механических вирт-имитаторах во всех отношениях выгоднее других методик. Тут не только экономия средств, тут и неограниченные возможности моделирования любых боевых ситуаций, и безопасн… — Константин Евгеньевич! Нет, запоздал он, этот предостерегающий оклик худого, очень морщинистого блондина (кажется, главного здешнего психолога). Директор и сам уже осекся, поспешно отдернув взгляд от все-таки не сумевшего совладать со своим лицом лейтенанта. Секунда неловкого молчания. И снова директор — уже без подъема, сбивчиво, торопливо: — В конце концов, в разработке активно участвовали эксперты минобороны… Ситуационная составляющая программного обеспечения почти полностью ваша… И международный опыт… Да, никому до нас не удавалось создать универсальный имитатор для пехоты; а для спецназа вообще никто не пытался даже… даже американцы не… Но другие рода войск — авиация, например, танкисты — давно уже почти полностью перешли… космические войска вообще иначе никогда не могли дресс… то есть тренировать своих… из имитатора — сразу в реальн… Полускрип-полувизг, внезапный и отвратительный. Начавший было овладевать собой директор подавился недоговоренным, раздраженно заозирался. Причиной скрипа оказался Франкенштейныч. Он успел добраться до макета “Сферы” и теперь рассеянно проворачивал на турельной станине доходящий ему до подбородка (второго снизу) решетчатый шар, внутри которого просматривалась кукла в виртуальном сенсор-скафандре. — Это что, и настоящий вот так же, извиняюсь, воет? — хмуро осведомился старик, не прерывая своего занятия. — Нет, — буркнул директор. — А как он, — кивок всеми подбородками на опутанную проводами куклу, — как он может там лечь? В смысле, ползти — как? — Уж поверьте, может. Еще вопросы? Упорно гнущий линию простого вояки Франкенштейныч вскинул ладони (мол, вопросов более не имею) и направился к своему месту. И сказал: — Давайте-ка все-таки дослушаем нашего спеца. То, что там армейская наука раньше вам напомогала — это, извиняюсь, конечно да… Но таких профессионалов своего дела, как вот господин лейтенант, в мире тоже не шибко много. Давай, лейтенант, излагай, что ты там нанюхал! Директор пожал плечами и сел. — Многого “нанюхать” за один-единственный раз не удалось, — сказал лейтенант, вставая. — Тем более, что тест (в целях экономии времени, вероятно) прервали… — На самом интересном месте, — нетихо вставил кто-то из институтских бонз. — Дяди-бяки не дали мальчику наиграться. — Такая резкая смена… гм… обстановки требует слишком больших сил на реадаптацию к реальной действительности, — подчеркнуто любезно осклабясь, пояснил лейтенант (мол, жрите, падлы, мы тоже изъясняться умеем). — Значит, смоделированная реальность достоверна! — прокомментировал тот же голос. — И, значит, к нам никаких претен… Лейтенант осклабился еще любезней: — Что касается достоверности смоделированной реальности, то есть одна, извините, очень большая, в глаза бросающаяся хыба: там не страшно… Он медленно, всем телом развернулся на явственный издевательский смешок, тяжело вперился в пухлого коротышку, ехидно щурящего поросячьи глазенки. “Ах ты, гниденыш! В жизни, небось, не испытывал ничего страшней начальничьих вздрюков, и то, поди, еще в приемной торопился портки спускать — плевать, что у всех на глазах, лишь бы начальство драгоценное не утруждалось ждать… А тут тебе смешно?” Вслух он, конечно, этого не сказал, но все-таки, наверное, телепатия есть на свете: под лейтенантским взглядом развеселая коротышкова улыбочка стремительно потускнела. — Видите ли, — заговорил лейтенант, сдерживаясь, — ваша смоделированная реальность по сути всего лишь компьютерная игра… Да-да, пускай и очень совершенная, и все такое, но по сути — игра! — взял он тоном выше, перекрывая возмущенный гомон и скрип кресел под заерзавшими задами. — А игроку не приходится опасаться за свою жизнь! Меня в свое время тоже натаскивали на всяких-разных тренажерах (не таких, конечно, крутых). А только стоило чирикнуть над ухом первой же настоящей пуле, как весь этот понарошковый тренинг накрылся, прошу прощения, медным тазом! — Молодой человек, ранения там, в вирт-реалии, весьма болезненны! — прорезался сквозь крепнущий гам брюзгливый старческий голос. — Это совсем не то же… — начал было лейтенант, но его перебил новый выкрик: — Так что, прикажете убивать и ранить по-настоящему?! И еще кто-то выцедил: — Говорил же: подпусти только к делу вот таких мясников… — Господа, спокойней, пожалуйста! — повысил голос директор, неприязненно посверкивая очками на лейтенанта. — Каждая точка зрения имеет право… — А между прочим, этот молодой человек совершенно прав, — поднялся вдруг со своего места обильноморщинистый глава институтских психологов. — Вы позволите, Константин Евгеньич? Спасибо… Так вот, прав этот юноша. Мой отдел, если присутствующие помнят, уже обращал общее внимание на этот аспект проблемы, но, к сожалению… — Что, опять будете распространяться об изначальной порочности самой идеи исключительно имитационного тренажа? — вскинулся ехидствовавший давеча коротышка. — Отнюдь. Просто мы успели найти решение этой задачки. Вы позволите, Константин Евгеньевич? Благодарю… Так вот, образно говоря… — морщинистый с юмором покосился на простого служаку Франкенштейныча (тот, отдуваясь, сосредоточенно хлебал подостывший кофе), — …образно и доступно всем говоря, суть нашего предложения можно свести к пребородатому анекдоту. Угодил как-то служить на одну погранзаставу кореец. Дали ему овчарку, послали в наряд… Возвращается один, без псины (сбежала, говорит). Дали другую — та же история. Дали третью, а следом послали… э-э-э… соглядатая. И выяснилось: отводит это кореец песика за первый же поворот, убивает, жарит на костерке, и, значится, кушает. Посоветовались отцы-командиры, вызвали гипнопсихолога и тот давай собакоеду внушать: ты не кореец, ты грузин… ты не кореец, ты грузин… Внушил. Дали собаку, отправили в наряд — опять без собаки возвращается. Еще раз послали соглядатая. И что, думаете, оказалось? Завел экс-кореец несчастную животину за поворот, поставил перед собой и ну пассы руками творить: “Ты нэ сабака, па-анымаешь, ты малэнкый жи-ирный барашек”… Морщинистый психолог победоносно оглядел присутствующих, будто бы дружного хохота дожидаясь (не дождался); продолжил: — Так вот, мы предлагаем очень простой способ раз и навсегда обезопаситься от повторения бессмысленных трагедий… * * * Там, впереди, через высиненный далью скалистый гребень переваливала кудлатая бело-сизая хлябь. Переваливала, клубилась, мглистым языком тени слизывала с ущельного склона ржавчину галечников, блеклое лоскутье чахлых “зеленок”… И вдруг, словно облизанное пришлось не по вкусу, вздыбилась, растрепала отсырелую свою седину по ледяной шири пронзительного горного неба… Вот уже и солнечный диск сорвался во вспухающее ватное месиво, прощально мелькнул воспаленной сочащейся язвой, и вата мгновенно набухла кровью… — Глупо, — сказал Франкенштейныч. Лейтенант, замерев с недонесенным до глаз биноклем, озадаченно уставился на начальство. Франкенштейныч был мрачен. Самым уместным для нынешнего склочного утра он счел имидж “усталый Айк”, ближе к полудню попытался сменить образ на что-нибудь не столь мучительное для окружающих, но вконец запутался в психотипах и, махнув рукой на профессиональную гордость, стал просто самим собой… кажется. Такое уже случалось (хоть и очень нечасто), и всякий такой раз лейтенант укреплялся в подозрении, будто старик сам давно позабыл собственную настоящую суть. — Это я про анекдот, — снизошел, наконец, до объяснения Франкенштейныч. — Помнишь, рассказывал этот их… Старик мотнул козырьком камуфляжки куда-то через плечо — вероятно, туда, где в обширной колдобине под распяленной маскировочной сетью устроился штаб горнострелкового батальона, а при нем — оператор радиоселектора и представитель института. Этот последний (верней, в его особе весь институт) всего скорее и являлся мишенью кивка. Сам Франкенштейныч из всех разумных предосторожностей снизошел лишь до надеть камуфляж без знаков различия. Командующий горнострелками подполковник расписал положение дел мрачней мрачного: окрестности зачищены на скорую руку, в скалах может ховаться до черта снайперов, основная цель операции — вынудить джабов ломануть из селения на прорыв, и тогда по склонам отработают “барабашки” (а они не умеют отличать боевиков от чрезмерно доблестных генерал-майоров)… “Оставьте меня. Может быть, я хочу простудиться и умереть”, — ответил ему запутавшийся в психотипах старик. Подполковник пожал плечами, выслушал лейтенантское разъяснение про слабость к цитатам из всяческой кинодопотопщины, крутанул пальцем у виска, не заботясь, видит ли господин генерал-майор сей жест (а господин генерал-майор наверняка видел)… Затем подполковник тоже блеснул допотопной цитатой — про умывание рук — и предоставил капризному (но, слава те, не непосредственному своему) начальству сходить с ума как пожелается. И капризное неподполковничье начальство осталось торчать в рост на открытом месте. Лейтенант поневоле тоже — хотя ему-то жизнь еще вовсе не надоела. И даже тот факт, что вокруг них сноровисто заняло позицию отделение “серых беретов” с СБПРом и двумя пулеметами, не вселял оптимизма: даже если пристрелившего тебя снайпера тут же разнесут в дым брустверопробивающей ракетой, тебе-то легче не станет! Правда, опасность для собственной персональной жизни волновала лейтенанта ну, пусть не меньше, но и лишь не на много сильней вопроса: что это со стариком? В искренность суицидальных проявлений с его стороны верилось слабо; тем жутче казалось подозрение, что это таки всерьез. — Говорю, дурацкий был анекдот, — гнул тем временем свое Франкенштейныч. — Я, между прочим, к тебе обращаюсь. Слышишь, нет? — Так точно, слышу, господин генерал. Анекдот, рассказанный нам с вами главным институтским психологом три месяца назад, был дурацким. — Лейтенант промедлил пару секунд, и все-таки пожалел старика, задал вопрос, на который тот давно и явно напрашивался: — А почему? — Потому что чем затеваться с гипнопсихологией, достаточно было того корейца просто кормить как следует. Понял? С этими словами Франкенштейныч отобрал у лейтенанта бинокль и принялся всматриваться вниз, туда, где силилось и никак не могло выдавить себя на ущельные склоны спрессованное теснотой пыльное месиво плоских крыш и таких же плоских древесных крон. Там было неестественно тихо, лишь время от времени как-то растерянно взлаивали собаки, да еще однажды по-ненормальному коротко, будто украдкой, провопил петух. Фантастика — уцелевший петух в селе, где больше месяца на постое до восьми десятков здоровых вооруженных едоков! Отвлекшись на миг от бинокля, старик нетерпеливо зыркнул на часы: — Три минуты, как уже должны бы начать… Ох и бардак у них в группировке! Лейтенант чуть не ляпнул то, что командир спецподразделения при генеральном штабе сам превосходно должен был понимать: тишина в селении вовсе не означает, что операция не началась вовремя… Но тут далеко-далеко внизу словно палкой по плетню чиркнули, и опять, и еще… А тень облака все наползала, все жадней подминала под себя ущелье, и лейтенанту показалось, будто в притопивших уже полпоселка сумерках различаются стремительные злобные вспышки… Но конечно же это только казалось: на таком расстоянии никакая зоркость не поможет разглядеть выстрелы. С гулким коровьим вздохом Франкенштейныч вернул лейтенанту бинокль и сказал, обернувшись к штабной колдобине: — Наушники нам. Обоим. В ожидании наушников лейтенант следил, как горнострелки накапливаются метрах в ста от поселковой околицы, имитируя готовность к штурму со стороны устья ущелья. А стрельба в самом поселке нарастала, и уже несколько раз прикатывалось оттуда тупое короткое эхо гранатных взрывов — просочившийся еще затемно спецназ давил стационарные огневые точки, лишая джабраиловцев надежды продержаться до вечера под защитой извечной армейской боязни затяжных уличных боев (заметные жертвы среди мирного населения, истерика в прессе, командование судорожно ищет стрелочников и прочих козлов отпущения — кому это надо?). Продержаться, значит, поднастрелять федералов, а ночью россыпью уйти в “зеленки” прямо сквозь элитные горнострелковые части. Уйти беззвучно и бесследно. Как вода сквозь сито. Как всегда. Ан нынче им не судьба… дай Бог. — Про анекдот-то я понял, — для самого себя неожиданно вдруг сказал лейтенант, наблюдая. — Я, господин генерал, другого понять не могу: как вы могли согласиться на эту яйцеголовую авантюру?! — Ты про яйцеголовых-то не очень, — буркнул доктор психологии Франкенштейныч. И, немного подумав, добавил без особой экспрессии: — Щенок, мать твою… — А все-таки — как? — не спешил угомониться лейтенант, время от времени позволявший себе злоупотребить положением любимого ученика. — А так… С чего ты вообразил, будто я на что-то там соглашался? Командование выслушало доводы директора, мои контраргументы, все взвесило и приняло решение. — Господин генерал, не надо про институт. Им простительно: они теоретики… и начальство тоже. Но мы… то есть вы… — Цыпленочек, в армии, если помнишь, есть такой забавный обычай: выполнять приказы. Инициативно. Со рвением. Независимо от наличия собственной точки зрения. Думаешь, отношения между майором и полковником как-то меняет присутствие перед этими званиями дефиса, а перед дефисом — словца “генерал”? Выскользнувший из-под камуфляжной сети ефрейтор, козырнув, помог генералу заправить в ухо черный тампон радионаушника, второй такой же протянул лейтенанту, еще раз козырнул и смылся обратно. “Бардак в группировке!” — пробурчал, косясь ему вслед, Франкенштейныч. В наушниках было нескучно. Скупые расчетливые очереди “калахарей”, свирепое фырканье боевиковских “узи” и “барсов”, гортанные непонятные выкрики, иногда — взрывы, иногда — русский мат с нерусским акцентом… И сквозь все это ненавязчиво шелестели бесстрастные голоса: “Ножны, я Штык… Со станкачом закончил, жду указаний…” “Шпага, здесь Тесак. Лево двадцать за углом две бороды — тебя не видят, но ждут. Замри, делаю.” “Сабля на исходной. Ножны, в полуподвале неучтенная тарахтелка при трех джабах. Работать?” — Не помнишь часом, какой у него позывной? — вдруг спросил Франкенштейныч. У лейтенанта мгновенно отвисла челюсть. Да он что, старик-то, совсем уже?! Хорошо, когда у тебя склероз: когда у тебя склероз, не помнишь, что у тебя маразм… — Топор… Господин генерал, вы же сами… Еще острили насчет топорной работы… И что этим топором нам всем головы… “Стилет, Топор, я Ножны, — будто подслушав, зашепелявил наушник. — Как у вас?” “Я Стилет. Сидим в пятидесяти метрах от исходной. Дальше не пройти: джабов раза в два больше, чем рассчитывали. Нужна помощь.” “Ножны к Штыку и Тесаку. Переподчиняетесь Стилету. Стилет, хватит тебе?” “Хватит.” “Стилет, объект на месте? И почему не слышен Топор?” “Я Стилет. Джабраила не видно, но, похоже, там: все время вбегают и выбегают папахи с повязками. У Топора что-то с ларингом, а так порядок… вроде. Только странный он какой-то, этот прикомандированный… С улыбочкой такой все, как если…” Разговор передавило трепаной судорожной стрельбой и неестественно спокойным докладом: “Я Тесак, меня засекли. Квадрат бэ-семь, двухэтажник с пристройкой. Нужна помощь.” И не успел еще Ножны толком зараспоряжаться этой самой испрошенной помощью, как сквозь новый припадок теперь уже совершенно сумасшедшей пальбы вспоролось истошное: “Топор, мать твою, назад!!!” Автоматный рев, взрывы, какой-то влажный мерзостный хряск слышались уже, казалось, без помощи радио, напрямую. А в наушнике надрывалось: “Стой, призвезденный! Отставить! Назад! Стилет всем — этот кретин решил поиграть в ковбоя! Попер через дворы по кратчайшей, поливает, как пожарник… А, мать… Меня засекл…” Стон. И опять — мучительней, тише. Разноголосый галдеж: “Стилет! Стилет, ответь!” Нет, не отвечает. Ну вот вам и “ты не собака, ты барашек”. Он же играет, топор безмозглый, для него все не непоправимо… Ну, полбалла срежут, ну даже пусть балл — подумаешь! “Господин генерал, в условном бою сложилась непредвиденная ситуация. Имея приказ действовать по усмотрению, принял решение о внезапной открытой атаке с целью выполнить основное задание и отвлечь внимание от обнаруженных противником… Жертвы среди мирного населения минимизированы, хотя полностью исключить не представилось… С учетом успешного выполнения основного задания потери группы в результате моих действий соответствуют оценке “хор”…” Стилет, раненый (дай Бог, чтобы только!) при попытке остановить кретинизм… Так, а чего он лез? Знал же про важность задания и про “действовать по обстановке”… Лихая пальба веером от бедра по всему, что шевелится… А как иначе, если по правилам не осилить, а посланного на подмогу засекли? Граната по краем глаза прихваченному промельку над забором… Что? Не джабова чалма, а бабий платок? Ну, жаль, конечно… А чего этой дуре взбрело высовываться? Только виноват не Топор. Виноват тот, кто превратил щенка в барана. Тот, кто внушил ему воображать взаправдашний бой условным — просто очередным тестом на не имеющем аналогов в мире тренажер-имитаторе. Господи, и ведь это еще цветочки! Лейтенант развернулся и бросился под камуфляжную сеть. Нет, он ни на что не надеялся, отшвыривая вскочившего навстречу дежурного офицера; и срывая с горла штабного радиста ларингофон, он тоже не надеялся ни на что… Он даже не знал, какие слова и кому прокричал бы туда, в невидимое из-под сети месиво домов, деревьев и смерти, если б успел… Не успел. И впервые в жизни проклял свой хваленый профессионализм. Потому что услышанного в совершенно уже взбесившемся, готовом взорваться от грохота, воя, истошного галдежа наушнике хватило ему, чтоб не хуже, чем собственными глазами, увидеть… Увидеть, как этот баран, этот агнец жертвенный, навалившись на сбитого с ног Джабраила, дергаясь от шквальных очередей, вмочаливающих ему в спину, в еще живое мясо остатки бронежелета, уже хрипя, захлебываясь кровавыми пузырями, но даже от страшной последней боли так и не протрезвев (“поверьте, молодой человек, ранения там, в вирт-реалии, весьма болезненны!”) рвет зубами чеку — чтоб через миг геройски брызнуть кровавым шматьем вместе с сердцем и мозгом самопровозглашенного мюридата… Потом лейтенант медленно разжал кулак и сосредоточенно проследил, как осыпались ему на сапоги остатки раздавленного ларингофона. А потом неторопливо обернулся к институтскому представителю. Горнострелки, мигом повисшие на лейтенантских плечах и локтях, так никогда и не узнали, от каких увечий сберегла их судьба. Потому что лейтенант опомнился и не стал вырываться. Ведь что толку было вышибать дух из взмокшего от ужаса институтского пацана? Это же не он выдумывал тонкие психологические ходы, анализировал доводы и контрдоводы, принимал оригинальные решения (для которых нужны в голове проволока и факел в “хе-хе”)… А настоящих выдумщиков, аналитиков, принимателей решений — спаси их, Боже, ибо не ведали, что творят… Спаси… Но только если действительно они не ведали. Если впрямь они дураки, а не очень умные умники. Если впрямь нечаянно, а не специально получилось у них аж до такого совершенства довести процесс заклания агнцев — чтобы любой агнец в нужный момент добровольно лез на алтарь и сам же себя там резал… Со рвением. И — что особенно важно для умных умников! — исключительно по собственной инициативе. Что же оставалось лейтенанту? Немногое. Обмякнуть в горнострелковской хватке, с жадностью отпетого скареда выскребать из событий этого проклятого дня все подлинные и кажущиеся несуразности… И надеяться, надеяться изо всех сил. Надеяться, что все так получилось не нарочно и что кому-нибудь из то ли дураков, то ли умных умников все-таки хватило ума (или хоть осторожности просто), суясь в воду, сперва поинтересоваться бродом. Надеяться, что вот сейчас окружающее поблекнет, расколется стремительно идущей врост ослепительной трещиной, и там, сквозь этот просвет между расходящимися створками имитатора, завиднеется пыльная березовая роща в раме распахнутого окна.